BUBBLE COMICS

“Заткнись, твою мать! Просто заткнись, пока ты не вывел меня окончательно.”
• • • • • •
the original or the same.
• • • • • • • • • •

Murdok McAlister Мердок МакАлистер

▸Если бы Мердок не был приверженцем относительного консерватизма, то он бы собирал кубик Рубика пусть и не за минуту, стремящуюся к минус бесконечности, но в обход всех правил - разламывая чертову игрушку и складывая ту обратно любыми желаемыми узорами наружу или внутрь, вариативно. Потому что именно так тот и поступает с миром вокруг: в угоду собственной выгоде, насильно укладывая в концепцию собственного “надо” и “не надо”, “правильно” и “неправильно”, а также - “допустимо” и “недопустимо”. В общем-то говоря, из той породы людей, что воспринимают социально-общественные аксиомы за точечно-логические ориентиры, но при этом могут похвастаться альтернативными моралью, этикой и нравственностью. Про таких с детства говорят: “да по нему колония вот-вот заплачет” (что с возрастом закономерно разрастается до: “пожизненное уже рыдает горючими слезами”) и “прирожденный лидер”. Хотя нихрена оно - второе исключительно - совершенно не так. Мердок МакАлистер не похож ни на мессию, ни на вождя и идеолога (хотя для некоторых сумел стать образчиком новой и пока безымянной религии). Он просто из тех, кому играючи - путем шествия под знаменами имени себя - дается контроль над ситуацией в общем и прецедентами в частности. И кому ни в коем случае бразды контроля над нельзя выпускать из рук. Потому что в этом случае все непременно идет по пизде. Гриф “совершенно секретно” со времен Белфастского снайпера, “оленевода”, “мистера МакАлистера” и руководителя преступной группировки “Дети святого Патрика” уже давно снят. Все прошлое - с рядом ошибочных нюансов и додуманных отклонений от первоначальной истории некоторыми особенно наивными, потому что некоторые особенно подверженные идеализму, умноженному на трудоголизм, их таковыми сделать очень постарались - не засветилось разве что в протоколах КГБ (а так хотелось бы верить, что гребанным русским хотя бы на этом уровне нет до этого дела). С прошлым, которое укладывается в забеги на двух человеческих ногах по маршруту Дублин-Венеция-еще-хер-знает-где-по-дороге-Сибирь, дела тоже, в общем-то, понятны. Тем, что обстоять те стали хреново. И, вроде, так и подмывало в определенный момент с размаху приложиться о риторику: куда уж хуже? Чем быть кому-то там обязанным, чем оказаться у кого-то там на побегушках, пусть и на официальном уровне оно именовалось куда более патетичным “в числе наемников”. Но хуже ведь всегда есть, куда. Это-то мы с тобой, МакАлистер, оба знаем не понаслышке, верно? ▹Я долго собирался с мыслями, а потом решил плюнуть и не ударяться в беспросветную лирику, потому что, хотелось бы верить, что превью на Мердока - не более, чем повторение того, что 2х2=4 и все в таком, знакомому с каноном желающему, духе. А потому - перейдем к сути с претензией на легкую и непринужденную оригинальность. У нас тут времена внахлест: по основной сюжетной ветке МакАлистера мы из лаборатории вытащили и даже привели в божеский вид (я - вытащил, а кое чья подружка - привела), по косвенным - да флаг нам в руки. Лично от себя я готов предложить в принципе любой временной отрезок для взаимодействия: ДСП до Хольта, отыграть сам момент освобождения (он не отыгран, к слову, во всех его возможных красочных подробностях), снова ДСП, потом еще раз ДСП (потому что скучать там было охуительно некогда); можем сдвинуться в будущее, а можем - я серьезно - хоть вынудить меня впервые сбегать тебе в ларек близ школы в Сэнтфилде за сигаретами. Здесь, к слову, помимо меня есть еще парочка-троечка-четверочка охренительных ребят из каста, с которыми можно хоть куда, потому что всяко получится великолепно - так что на игровом общении тет-а-тет ни в коем разе не настаиваю. От себя обозначу принципиально важное. Во-первых, из тебя, МакАлистер, получилась охренительно страшная огромная рыжая косматая рысь. И пусть мы коллективными стараниями правда привели тебя в божеский - читай, человеческий - вид, но у меня тут невольный фетиш: а, может, привели, но не совсем? Оставить бы хоть что-то - от случайных и непрошенных трансформаций, до рудиментов звериного чутья и восприятия мира. Да хоть приходы лови, как Разумовский, ей богу. Во-вторых, стоит упомянуть, что прямой пейринг я не ищу: какой между двумя такими людьми пейринг в привычном смысле вообще возможен? Но я совершенно точно не буду против любой точки на отрезке в разбеге от “приручивший-прирученный” и “руководитель, умеющий подчинять - подчиненный, которому нужен руководитель”, через “умеющие соблюдать субординацию в одностороннем порядке хорошие друзья” и вплоть до “мы трахнулись в очередной - восемьдесят седьмой - раз вчера, но это ничего не значит, сам же понимаешь”. В любом случае стоит учесть лишь то, что у Кирка на Мердоке ни то фиксация, ни то обсессия, контекст которых обсуждаем, как и обратное отношение, что остается на ваш откуп. В-третьих, иметь реальный прототип внешности совсем не обязательно. Но если хочется - да бога ради (сказал мой внутренний католик родом из глубокого детства), однако, прошу обсудить вариант перед принятием во избежание всякого. Ну и, в заключении. Лета и конца ремонта так не ждут, как я жду игрока на эту роль. Примера моего поста ради. Кухня на этой съемной квартире без номера очень похожа на приемный покой. На место проведения каждодневной процедуры первичного осмотра. Откройте рот, высуньте язык и скажите: “я все еще в порядке, я все еще в себе, мне все еще хочется ответить пошатнувшемуся миру вскинутым средним пальцем”. Никаких стетоскопов, весов и актов пальпации - они отслеживают состояние друг друга на глазок, на вскидку; боевая привычка в один “прыжок” зрачков в нужную сторону определять, кто и кому теперь будет прикрывать спину. Они - это сам Кирк и Волков. Смотрят чаще напрямую, без вызова, но и без утайки, и реже - искоса. Как будто взгляды исподтишка - не дежурное проявление якобы приятельской вежливости, а самая настоящая вероломная роскошь сомнений. Они - это действительно они двое. Потому что Разумовский если и смотрит, то явно куда-то внутрь самого себя. Раз от раза у Кирка в голове нет-нет, да проносится мысль: “как голыми руками в собственных потрохах шарит”. В далекие (все, что было до Хольта, было словно бы в одной из прошлых жизней) двадцать шесть ему “посчастливилось” описывать по протоколу до приезда медицинского эксперта такое тело со вспоротой брюшиной: почерк левой рукой почему-то получался прямее и жестче, чем правой, хотя обычно бывает наоборот, а блевать хотелось дальше, чем видеть. Оказывается, человеческие внутренности - в особенности, лента кишечника - наиболее отвратительно выглядят уже тогда, когда покрываются мутной слизистой пленкой, согласно освидетельствованию: спустя пять-восемь часов после остановки сердца. Вот и в голове у Разумовского, которого Олег неизменно зовет Serezhey, точно такое же месиво: разве что пленка все никак не подсохнет, будто бы по венам памяти и артериям осознавания (и осознания) все еще бежит, петляя, кровь. Кирк мысленно разлиновывает всю квартиру, делит на зоны: “красная” и все остальные. Кухня - приемный покой, место встречи, которое изменить нельзя, нейтральная территория. Коридор - на то и коридор, территория проходная, разве что пол подле входной двери теперь разукрашен ни то уличной грязью, ни то алыми отпечатками с ладоней и сбитых костяшек пальцев (все равно никто из них не спешит браться за половую тряпку, а сам О’Райли попросту с завидным упорством устраивает подвывающие улицей сквозняки). Все прочие комнаты - попеременно сменяющие таблички с названиями на дверях палаты. Общая, интенсивной терапии - хорошо хоть, что до реанимационной пока не дошло. Пока. А еще есть хоспис, откуда лекарствами даже по меркам Кирка, у которого, как и у конченного язвенника - по одной таблетке перед каждым приемом пищи, на треть их вынужденно-добровольно общих квадратных метров сорока относительно жилых помещений несет до зубного скрежета сильно. Впрочем, зубы о зубы и без того есть о что сточить. К примеру, о фатальную бесполезность поисков. Очевидно, Россия мало кому отвечает взаимностью, и О’Райли исключением не становится. Ломать режим дня ему не впервой - со временем суток всегда так, стерпится-слюбится, хоть трижды поменяй те местами и выверни наизнанку, чтобы потрясти перед лицом всплывающих в памяти: “Кирк, ровно в девять вечера ты должен быть дома, с вымытыми руками садиться за стол, а в половину одиннадцатого - отбой, и я гашу свет; тебе уже тринадцать, а потому ты можешь ложиться немногим позже десяти вечера”. И все бы хорошо, теперь ему не тринадцать (хотя по законам Ирландии на отсидку дали бы раза в четыре больше), да вот толку-то? Один раз Кирк просыпает почти восемь часов в противовес привычной паре-тройке. И по пробуждению у него сердце колотит прямо в глотке: “сколько прошло времени? Я же мог все проебать”. А что, собственно говоря, “все”? Сердце колотит без аккомпанемента омерзительно-раздражающего писка медицинского аппарата с отпечатком амбразуры из пик кардиограммы - значит, сам он на месте. Волкова не проебать, пока по квартире с высокими (всего лишь на полметра, а не втрое ниже, чем у МакАлистера в “аквариуме”) потолками бродит привидением то и дело выходящий их своего “хосписа”, чтобы по итогу в тот вернуться, Разумовский, проебать которого в четырех стенах, ну, мягкого говоря, трудновато. Мердока он словно бы проебал, Мердока. Мердока, Гордану, Криса, Финна, ДСП, право на маргариту с двойной порцией текилы где-нибудь на ебаном пляже солнечного Брисбена в Австралии и даже блядского рыжего кота. На дне черной спортивной сумки без опознавательных знаков прозябает не початая бутылка хорошего - по меркам Дьюти Фри - виски. И от одного только осознания этого факта голова порой болит сильнее, чем ту ломило бы с похмелья. Когда Волков не говорит, но дает понять, что пойдет поискать встречи с тем русским, от воспоминаний о котором у Кирка начинается приступ мнимой акрофобии, тот лишь спрашивает: - Ну и нахрена? - а затем, не дожидаясь ответа, дважды чуть не споткнувшись языком о зубы, повторяет вопрос на искалеченном отсутствием лет практики русском. - Kakogo huya? Олег ему или не отвечает (именно на вопрос), или же ответ в системе координат Кирка О’Райли не удостаивается даже юго-восточного направления. И, в принципе, можно было бы не ждать (он и не ждет). Когда у тебя дел по горло, ждать не стоит даже следующего рейса: нужно останавливать ближайший анонимным сообщением о наличии бомбы на борту. Но под софиты на сцену выходит какая-то отвратительно-пресловутая солидарность: как у парочки тех, кто все еще холит и лелеет надежду выловить со дна озера труп своей собаки и искренне верит, что та старая шавка и впрямь могла не дышать под водой почти тридцать семь (не сорок, это важно!) минут. А еще позволяет себе иногда закрывать глаза и обманываться: “треснувшего льда не было, я просто сплю и никак не могу проснуться”. Не ждет, но все равно остается протирать задницей и до него порядком протертый чьими-то задницами стул подле кухонного стола, когда входная дверь после хлопка знаменуется еще и тремя скрежещущими проворотами ключа. У Кирка есть свой комплект. Свой комплект ключей от этой мультибольницы без закоса под частную клинику, ноутбук, wi-fi, обостренная с самого утра раздражительность, остывший и перестоявший чай в кружке, планы: планы до свершения (до приближения к) которых еще стоит проработать, и никакой ответственности. Хотя он и проверяет дверь. Не входную - ту самую, за порогом которой Олег иногда пропадает не только из поля зрения, но и словно бы из этого мира. Шпингалет щелкает тихо, почти мелодично. Мердок бы сказал: “щелкает второй нотой в той-самой-сонате-которую-ты-не-послушал-О’Райли”. Как и вполне мог бы сказать: “предохранителем”. Предохранителем щелкает. Кирк попросту отпирает (а была ли заперта?) дверь одной из спален этой Stalinki и возвращается на кухню со стоическим желанием покурить. Сначала одна сигарета - в форточку, блажи простой, а не принципа или необходимости ради, - а затем очередной забег еще не хромых (погоди-нас-отстреливать-мудила) лошадей по пространству всемирной паутины.