[indent]Герои не рождаются в крестьянских семьях. Они не просыпаются под петушиный крик вместе с солнцем, чтобы выгнать овец на пастбища, не обедают вчерашним лежалым хлебом и молоком, не разучивают простых песен на своих горнах. Столетия спустя они не приносят кофе прекрасным принцессам и не успокаивают локальные забастовки возле офиса мэра. Нет, ну о чем вы вообще говорите. Он всего лишь Пастушок. Простой романтичный дурак. И да, ради всех этих засевших под ребрами сказаний он готов броситься в одиночку на любого гоблина и дракона — но кто из них не сделает того же? И да, он прополз через войну с Врагом в таком окровавленном и соленом от утрат мундире, что не снилось ни одному ветерану простаков — но что еще ему оставалось? Вынужденный просыпаться каждый день с рассветом, огибать отряды искусственных солдатиков Пина и плестись на работу заваривать тот самый кофе, Пастушок благодарит судьбу за то, что она не сделала его одним из каких-нибудь рыцарей круглого стола, вынужденных спасать мир от ветряных мельниц. Нет, подвиги — это не про него.

[indent]Проходя мимо пожилой ведьмы с острым взглядом и бумажным пакетом продуктов в хрупких старческих руках, Рапунцель единственная из сказаний, кто не склоняет головы в почтительном приветствии. Она не боялась приемную мать сотни лет назад, когда сбрасывала волосы своему принцу и взламывала ради него пояс верности иглой для шитья; она не боится Тотенкиндер и сегодня, заглушая обиду презрением такой силы, что вынуждает вместо покупки чар навещать парикмахера три раза в день. Со стороны может показаться, что она застыла в янтаре безвольным жуком, предварительно продавленным насквозь игольным ушком; но Рапунцель ждет. Терпение в ней выдерживается, укрепляясь с каждым годом, как дорогой алкоголь, и однажды настанет день, когда ей воздастся. Она проломит тонкую изгородь безумия, которую возвели между ней и ее утраченными детьми, и уже никогда не даст их в обиду. Главное — найти. Главное — дождаться.

[indent]Пиноккио несколько сотен лет, но выглядит он как самодовольный школьник, рукой к которому всегда потянется милая старушка и растерянный полицейский, чтобы уточнить, не потерял ли он в большом городе своих родителей. Пин знает сорок нецензурных вариаций слова «отвали» и расстреливает ими — и старушку, и полицейского — на манер Сильвестра Сталлоне в удушливой лесополосе из сюжетов о Рэмбо. С каждым годом возрастная планка ползет все выше — сотню лет назад ему не составляло труда подыскать работу, теперь же его так и норовят зацепить какой-нибудь патрульной машиной, чтобы отвести в участок и передать опекунам. Еще лет двадцать, и Муху придется возить его по городу в коляске. В нередкие моменты, когда Пина не раздирает от раздражения на собственную судьбу, он все еще по-детски наивен и до болезненного привязан к людям, которые его окружают. Друзья стоят для него на первом месте, чуть выше коллекционных комиксных изданий и возможно даже измятой фотографии Джеппето в переднем кармане шорт, которая из года в год все больше теряет сходство со своим прототипом.

[indent]Если бы какой-нибудь нищий алкаш с зачатками таланта решил написать про Грена волшебную сказку, его бы сделали второстепенным персонажем средней паршивости, цель которого — заставить детей всеми силами поступать иначе. Напрочь лишенный романтичной натуры, вынуждающей людей карабкаться по башенным выступам и сочинять очередные бестолковые серенады об озерности глаз, Грендель вываливает все содержимое бумажника на барную стойку «Цокота» пару раз в месяц. "Тут в два раза больше", говорит Холли. "Это чаевые", пьяно бурчит Грен. Уязвимость в ее лице прорезает его раздражением, назойливым напоминанием о том, что он не в состоянии сделать для нее даже самого малого и потому между ними пространство в виде недосказанности, дешевого алкоголя и слабых попыток Гренделя быть чуть меньшим мудаком, чем задумала его природа. Последние потом обрушатся на глазах всего «Цокота», когда бессилие возьмет над Греном верх, и в своей обезображенной мифической форме он пробьет шерифом бильярдный стол. И какой-то обычный стол. И десяток стульев. И, возможно, ящик с пластинками (никакого тебе «What’s new, Pussycat?» ближайшие пару месяцев). Сейчас же Холли привычно делает ему сэндвичи, предвещая, что из-за вброшенных щедрых чаевых он опять останется без обеда на этой своей скотской работе.

[indent]Холли — самостоятельная девочка. Она сама выгружает ящики звонкого Джек Дэниелса из машины, сама отдирает сказочные кулаки от пьяных сказочных челюстей и сама же оттирает кровь с остатками чьего-то ужина со столов. Холли не из тех людей, что захлебываются жалостью к себе, но она наблюдает их ежедневно, разливая по спасительному стеклу зелья высокого градуса, и думает только о том, что по эту сторону барной стойки ей живется намного лучше. Окажись она там, на плоту самоуничижения своих постоянных клиентов, и слезть с него не помогут ни чары, ни психотерапевты (а с нынешними ценами еще попробуй разбери, что будет дешевле). Холли предпочитает справляться сама. В ее утянутом короткими платьями теле достаточно сил закрыть бар под утро и добрести до дома через плохо освещенные избитыми фонарями улицы Фэйблтауна. Иногда, когда она чувствует себя особенно смелой, Холли мечтает переехать на родину, в спокойную и не захламленную бедами Норвегию, подальше от людных мест и поближе к сырым мостам. С мыслями об этом она засыпает, зацепив пустым взглядом желтеющий потолок, только для того, чтобы проснуться и в тысяча какой-то там раз пойти на работу.